19-летний Лудуб Очиров создаёт музыку на ощупь

– Когда ты первый раз понял, что не похож на других, что у тебя есть особенность?

– В детском саду. Были конфликты, мне могли сказать типа «догони». Как-то я влетел в угол стола, расшиб голову и понял, что бегать не надо. До сих пор стараюсь даже быстро не ходить. Другие дети меня называли слепым, я очень обижался, плакал. А родители мне: «Ты им скажи, что не слепой, а просто плохо видишь, и не воспринимай это на свой личный счёт».

Я сам не понимал, что от меня родители хотели. Может, даже они мне тем самым в детстве помогли избавиться от этой проблемы и внушили... Я с детства не чувствую себя слепым – просто человеком с определёнными неудобствами.

– Ты ходил в общий детский сад?

– Нет, в коррекционный. Там были дети с нарушениями, но таких полностью незрячих, как я, не было. Все вполне себе здоровые, просто с небольшими нарушениями.

Не то чтобы меня там гнобили постоянно, но такие обидные моменты всплывают в голове. Дети – они немного беспринципные, не отдают себе отчёт в том, что другой ребёнок испытывает, чувствует, они всё это просто так делают, по наитию. Однако у меня и друзья там были. Один из мальчиков – Вадим, я до сих пор его помню, – мы вместе всегда что-то делали. Это был очень хороший опыт общения, взаимодействия в коллективе.

©octagon.media, 2022

– Тогда в твоей жизни появилась музыка?

– Да. Помню, мне было пять лет. Детский утренник. Каждая группа должна была подготовить песню, выбрали меня – видимо, у меня неплохо получалось. На этом празднике исполнил песню «Сказка» под фортепиано, всем очень понравилось. Там присутствовала моя мама, потом рассказала папе: «Наш сын поёт». Он не поверил, потому что дома я не пел. Потом поехали к моему брату Алагую на студию, записали и начали в этом направлении двигаться. Потом обратного пути уже, так сказать, не было.

Мой первый концерт состоялся в 2009 году в Бурятском драматическом театре. К тому времени мы успели уже достаточно много материала записать. Я тогда исполнил около 20 песен. Даже, наверное, и не осознавал, что это концерт, мне было шесть лет. Мне просто сказали петь – я пел. Только с 2010 года я начал понимать, что такое концерт, что нужно себя вести определённым образом, держаться на сцене. Всё это приходило с опытом, со временем, с взрослением.

– В какую школу ты пошёл? В коррекционную?

– Да, школа № 60 так же, как и детский сад, коррекционная. Дирекция пошла на беспрецедентный шаг, что взяла меня. Такому, как я, там нельзя учиться, для незрячих есть специальные интернаты. Но мои родители поступили верно, мудро. Если бы я пошёл в интернат, наступил бы мне конец как музыканту, не было бы возможности практиковаться нормально. К тому же интернат – закрытое учреждение, а я уже к тому времени привык к славе, вниманию. То есть у меня мог бы надлом психики произойти.

Фото: Катерина Чурбакова/Octagon.Media

– А как ты поступил в колледж искусств?

– На общих основаниях, сдавал экзамены со всеми на теоретическом отделении. Затем во время учёбы учительница по фортепиано выработала свой метод, специально для меня: мы стали записывать игру на диктофон, отдельно партию для правой и левой руки, затем – соединять. Всё – на слух и память. Это хорошо, потому что, если бы я только по нотам и Брайлю учился, играл бы, соответственно, только по нотам. Не мог бы импровизировать. А я себя сейчас чувствую очень раскованно, свободно в плане импровизации, музицирования, экспериментов, если вдруг с кем-то надо поиграть быстро.

– Ты всё ещё ищешь свой музыкальный стиль?

– Я ищу и одновременно работаю, каждый стиль пытаюсь опробовать. Изначально я записывал именно песни, потом, с 2015 года, начал учиться у преподавателя, которого мне помог найти фонд Спивакова. Её подход был – экспериментируй и ничего не бойся. На первом уроке мы сразу начали писать вариации. Обычно композитор начинает с маленькой мелодии, пьесы, мелких форм. Она меня никогда не направляла к определённому стилю, не говорила: «Давай вот здесь посовременнее, а тут немножко по-старому». Как я чувствовал, так и писал. А она объясняла мне, что лучше сделать в плане формы, гармонии.

Но всё-таки последнее слово оставалось за мной: основную идею композиции придумывал всегда я сам, а она была в роли наставника. И я унаследовал её подход: музыку делю не по жанрам, а по эмоциям, которые она вызывает. Поэтому сейчас я нахожусь в поиске своего стиля, уже многое перепробовал. Была и классическая музыка, и постмодерн, и необарокко. Может, я буду писать классические произведения, а может, что-то похожее на Моргенштерна.

Фото: Катерина Чурбакова/Octagon.Media

– Есть такое утверждение: искусство рождается только из горя. Ты с ним согласен?

– Да. Сильные эмоции, как правило, негативные. Ты их переживаешь, вносишь в музыку, и они начинают жить.

– Из чего рождается твоя музыка?

– Моя музыка в основном также из эмоций или просто из определённых идей. Раз – поймаешь идею, она может быть совершенно эмоционально не окрашена. Потом, во время работы, я начинаю насыщать её эмоциями, пытаться перенести свой жизненный опыт на эту музыку.

– Правда ли, что бурятская культура играет особую роль для тебя и твоего творчества?

– У меня была такая задача – совместить бурятскую музыку с европейской. Но сейчас я к этому уже не склоняюсь. Я же говорил, что ни по жанрам, ни по национальности я музыку не делю. Я очень, например, люблю цыганскую, еврейскую музыку послушать.

– Что является для тебя самым важным в творчестве?

– Для меня очень важно быть примером и вдохновлять других людей.

«Я сам знаю, сколько людей незрячих или просто с особенностями сидят дома и никак себя не реализовывают, потому что им не хватает смелости, они боятся, не могут себя проявить, даже не представляют, как это сделать. Хотя есть люди не менее талантливые».

Незрячие имеют огромную предрасположенность к музыке. А многие люди с аутизмом могли бы, например, хорошо рисовать, но они этим не занимаются. Я считаю, что могу быть для них неким рычагом, чтобы они начали этим заниматься. Чтобы нас, людей с особенностями, признали в обществе, чтобы мы были как все, равными другим и ничем от остальных не отличались. Не должно быть предвзятого отношения, и мне хочется, чтобы люди знали, что мы тоже можем творить, создавать, сочинять, любить, играть, читать.

– Вы вместе с семьёй создали проект «Помогая другим, помогаю себе», где даёте возможность молодым исполнителям бесплатно записать музыку у вас на домашней студии. Как у вас появилась эта идея?

– Ещё в 2012 году. Мы не понаслышке знаем о проблемах начинающих музыкантов – в начале ведь сами не записывали, ездили к моему брату Алагую. А у него то времени нет, то занят сильно. В итоге папа сказал, что если будем так бегать, то ничего не достигнем. И решили учиться сами записывать музыку. Если бы нам помогали, всегда шли навстречу, мы бы так и оставались на мелком уровне, просто песенки писали. Возможно, я вообще бы бросил музыку.

– В одном из интервью ты рассказывал, что когда встречался в библиотеке с другими незрячими, то с ними не очень поладил, было сложно. Почему так?

– Это случилось, когда я ездил играть в Новосибирск с симфоническим оркестром. Там меня пригласили в библиотеку незрячих. Всё прошло хорошо, но чувствовался дискомфорт. Они умеют то, что я не умею. Например, читать по Брайлю, перемещаться без особых проблем, все в равной степени владеют компьютерными технологиями в бытовом плане. Короче, у них бытовые навыки более развиты, чем у меня. А они как раз не могут того, что умею я, то есть импровизировать, сочинять. И поэтому был такой барьер, который, как мне кажется, не удалось перешагнуть. А мне показалось, что у них там на этом всё как будто зациклено.

«Я себя редко позиционирую как незрячего, даже об этом не думаю. Просто считаю, что есть определённые неудобства, и всё».

Жил в среде зрячих и каких-то полезных вещей не усвоил, к сожалению. Например, меня попросили почитать перед всеми книгу по Брайлю, а я читаю очень плохо, медленно, неразборчиво. Я это предвидел и сразу сказал, что по Брайлю на людях читать не буду.

– Складывается ощущение, что ты человек очень самостоятельный, храбрый, открытый новому, несмотря на все сложности. Как ты считаешь, откуда у тебя появились эти качества?

– Скорее из жизненного опыта. Когда я только начинал, мне приходилось доказывать, что я тоже чего-то могу. Меня отправляли на конкурсы, и мы никогда не указывали, что незрячий, потому что нас сразу отбраковывали. Только когда приезжали, это выяснялось.

Была одна такая ситуация в Бурятии: я на концерте должен был выступать, но в последний момент сообщили, что выступления моего не будет. Потом выяснилось, что один из чиновников увидел моё имя в списке и сказал, мол, зачем его? У нас разве нет нормальных, здоровых детей? И мы сталкивались с этим постоянно, особенно первые четыре-пять лет. Что только ни говорили, ни обсуждали: зачем вы ребёнка мучаете, зачем на жалость давить… А потом все постепенно замолкли и успокоились, когда поняли, что я действительно чего-то стою. В открытую сейчас уже никто ничего подобного не говорит.

Фото: Катерина Чурбакова/Octagon.Media

Вообще, сам я не считаю себя храбрым человеком. Это слишком большое слово. Храбрый – тот, кто на пулемёт идёт, идёт на смерть, сражается с диким зверем. А я скорее решительный.

– Ты часто чувствуешь одиночество?

– Да, периодически бывает. Но мне кажется, это не только у меня. Брат говорит, что тоже чувствует себя одиноким. Это происходит тогда, когда твой разум, психика немного разгружаются и ты начинаешь думать, как ты себя сейчас чувствуешь. Вот сейчас мне об одиночестве некогда думать, потому что у меня много работы. А когда у меня будет простой, два-три дня или месяц, то появятся такие мысли. Летом, осенью часто случается. Весной и зимой не бывает, потому что это самое деятельное время.

«Люблю перебирать воспоминания: разные фрагменты из жизни, разговоры, слова. Эти воспоминания у меня очень яркие, как картинки, довольно реалистично их ощущаю, прямо как в 3D!»

– Ты как-то сказал, что плакать нельзя. До сих пор так считаешь?

– Плакать можно, но только если совсем трудно и никто этого не увидит. Этим ты показываешь свою уязвимость. И более всего я не люблю жалость – ни к себе, ни к другим. Сочувствие – это другое, оно деятельное. А жалость – самое мерзкое чувство.

– В твою сторону иногда звучит критика. Как думаешь, почему?

– Нас уважают за решительность и за то, что мы никогда перед людьми не прогибались, не просили помощи ни у чиновников, ни у директоров. Мы всегда двигались сами в своём направлении. И за это же нас порой и ненавидят, и критикуют. За самостоятельность и за то, что я делаю всё сам так, как вижу.

Многие, кто в культуре работает, зависимы от чиновников, бывает очень неприятно на это смотреть. Может быть талантливый композитор или драматург, но не понравится какому-то непонятному идиоту в жюри. И, наверное, ещё за то, что я не боюсь экспериментировать, искать, что-то делать и что у меня есть такая возможность. Часто, бывает, сталкиваюсь с пассивной завистью, когда обесценивают какие-то мои работы.

Фото: Катерина Чурбакова/Octagon.Media

– Три вещи, которые ты больше всего хотел бы увидеть?

– Родителей, телевизор посмотреть (смеётся), закат над морем.

– У тебя есть мечта?

– Хотелось бы, чтобы то, что я делаю – музыку пишу, – помогало людям. Чтобы люди более осознанно относились к моему творчеству.

– Как ты для себя определяешь счастье?

– Для меня лично счастье – это создавать музыку. Вообще, я сам всегда задавался вопросом, почему одни счастливы, а другие – нет. А потом понял, что счастье относительно. И если ты сам внутри себя счастлив, то не принципиально, богат ты, есть семья или нет. Счастье внутри, оно рядом с нами, и мы его иногда не замечаем. А порой пропускаем и даже теряем. Я думаю песню по этому поводу написать, но пока ещё слова не сочинил.